А все-таки этого я не ожидала от него. Я думала, что он только номинально останется в этой группе, а активно никогда не выступит. Ну, что же? Еще один раз — и уже наверно в последний, — он мне сделал больно.
3 сентября 1923. Понедельник
Я не могу сердиться на Колю, я не умею его ненавидеть. Уже на другой день, когда я узнала его принадлежность к «Звену», я сказала: «Бедный мальчик». Мне его только жалко. Сейчас он в Сфаяте: сегодня у него переэкзаменовка по физике, и мне уже неприятно, что он не зашел ко мне. Я вчера придумала два стихотворения, которые я никому не покажу.
1.
Я свою жизнь разлюбила,Мечта не придет назад…С какой я тревогой ловилаВаш темно-синий взгляд.
Не знаю: любила ли крепко,Иль ненавидела вас —Только злоба в обиде крепкой,Кажется, навсегда пронеслась.
Моя мысль уже неслась к Парижу,А кругом — такая тоска,И я никогда не увижуСинего воротника.
2.
Нет у меня ничего,Ни песен, ни доброго слова.Я разлюбила его,Но снова любить готова.
Страшно и жутко мне,Опять брожу, как в дурмане,И стало еще больнейТеперь его невниманье.
4 сентября 1923. Вторник
Вчера я видела Колю в кают-компании; он пришел туда, когда мы с Лялей играли в четыре руки. Я держала себя очень сдержанно и сухо и скоро ушла оттуда, оставив его с Марией Андреевной, хотя несомненно, что пришел туда или из-за меня, или из-за Ляли. А сегодня он уже ушел на эскадру, и я знаю, что теперь уже никакая сила не вернет его в Сфаят. Так прошли эти дни, которых я боялась и на которые все-таки возлагала столько смутных невольных надежд. Я даже не сказала ему ни одного слова, и он ни разу не подошел ко мне, а ушел не простившись, только издали крикнул: «Счастливо оставаться!» А ведь ушел навсегда.
13 сентября 1923. Четверг
Папа-Коля давно уже вернулся из Парижа. По поводу меня привез кое-какие новости. Во-первых, есть шансы, что я попаду в Сорбонну, надо только скорее сдавать, сдавать экзамены, и лучше сдавать. Во-вторых, по поводу стихов. Папа-Коля показывал их Левинсону и Бальмонту. Левинсон смотрел их очень внимательно, сказал, что «есть лирическое чутье», но надо работать и т. д. Два стихотворения он отобрал и поместит в «Звене».[297] Бальмонт сказал, что «очень интересная девушка», но «много глагольных рифм», а по поводу неточной рифмы сказал, что «это выходит у Анны Ахматовой, иногда выходит у Марины Цветаевой, а по-моему, это разгильдяйство!»
Вот и все. А на душе тяжело и тревожно.
В № 32 «Звена» в статье Адамовича «Поэты в Петербурге»[298] сказано, что прежней Анны Ахматовой нет, нет больше «перчатки с левой руки» и т. д. И «поклонники» разочарованы. Есть, впрочем, для их утешения несметное количество девиц, подобравших эти «ахматовские обноски». Неужели же и я из их числа? Уж лучше и совсем не писать.
26 сентября 1923. Среда
Брискорн устроил Колю Лисневского в Сорбонну. Очень рада за него, а с другой стороны, страшно, что он не станет заниматься. Только, конечно, ему надо не на математический факультет, а на естественный факультет, ведь он страстно любит естественную историю. Он еще давно говорил мне о своем желании пойти в университет, а когда я его уговаривала поступить на естественный факультет, он говорил: «латыни боюсь». Я думаю и надеюсь, что Париж его встряхнет, оживит и он встанет на твердую почву. Я страшно рада, что он пошел в университет, это лишний раз доказывает, что он был «звенистом» только по названию. С ним едет еще несколько человек — как на подбор — плохие ученики. Среди преподавателей это вызвало бурю негодования: «Вот бакалавры занимаются, и то долго было под вопросом, попадут ли, нет, и попадут они не в Сорбонну, а в провинцию куда-то; а вот выскочка, лентяй, шалопай по какой-то протекции получил стипендию и ничего не будет делать! Вот только это-то и страшно».
Сфаят пустеет. Каждый вторник кто-нибудь уезжает. Уехал все-таки регент,[299] еще несколько человек холостяков. В следующий вторник уезжают в Париж Кольнеры, еще через неделю — Берги.[300] Мне жалко не Кольнеров, а Ирмановых: я любила Лидию Антоновну — уж очень она веселая, да и Мостика с Володей любила. Наташу мне не жалко: она какая-то противная стала. Не люблю еще и ее поклонников, кроме Миши Городниченко и Всеволода. Минька мне нравится, он немножко шалый, а главное, веселый, а Всеволод умный человек, что уже много. Наташа рассказывала, будто он говорил, что терпеть не может меня. Не понимаю тогда, для чего как-то на днях он проболтал со мной битый час, когда приходил за газетами.
7 октября 1923. Воскресенье
Мне в тридцать пятом номере «Звена»,[301]Вчера полученного нами,В глаза страница бросилась однаС моими робкими стихами.
Я в первый раз прочла свои словаИ ощутила горькую утрату:Зачем, зачем другим я отдала,Что мне одной лишь было надо?
* * *
Каждый день кончается болью.Странной хандрой и скукой,Думой о синеглазом КолеИ о вечной горькой разлуке.
И о том, что меня не любил он,Иль его не смогла удержать я,Или время переменилоЕго долгое рукопожатье.
* * *
Теперь он уехал в ПарижИли уедет скоро.Во мне уже мертвая тишь,Я только боюсь разговоров.
Не хочу рассуждений о нем,Не хочу, чтоб его упрекали…А шумное время потомЗагладит мои печали.
11 октября 1923. Четверг
Если бы меня сейчас спросили: что я больше всего хочу? — я бы, не задумываясь, ответила: получить маленькую комнату. Дело в том, что на нее уже есть несколько претендентов, а квартирный вопрос, в связи с отъездом многих семей, будет решаться только с отъездом Бергов. Наконец-то выяснилось, что они едут в следующий вторник. Пока комната свободна, я в ней занимаюсь. Вымыла, вычистила немножко, хорошо там.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});